Оставлю тут для памяти
прекрасный рассказ Виктора Ардова
Около пяти часов мимо моего служебного стола прошёл П. С. Чоботов с подозрительно разбухшим портфелем под мышкой.
— Ты куда так рано? — спросил я.
— Собрался, понимаешь, в баньку. После трудового дня, понимаешь, не грех попариться...
— П. С.! — сказал я Чоботову,— Будь другом, обожди меня! Вместе пойдем.
— Что ж, идем.
— Только вот у меня заседание юбилейной комиссии: будем отмечать тридцатилетие бухгалтерской деятельности Забабурина. Но это — двадцать минут, не больше.
Мудрый П. С. Чоботов отрицательно покачал головой.
— Нет,— сказал он,— это не двадцать минут...
— Даже меньше! Все уже решено. Упавлов договорился с рестораном номер семнадцать. Надо только решить вопрос: с салатом оливье будет банкет или с салатом паяр?..
— Нет,— повторил чуткий Чоботов,— тут не двадцать минут. Но — ладно. Я хороший товарищ и обожду тебя.
Грустно, но с мужественным выражением лица вошел за мной П. С. Чоботов в кабинет Степанова.
Степанов стоял за своим изогнутым, как арфа, бюро и бодро говорил:
— Давайте, давайте, товарищи, скоренько!.. Вот и Тефтеев... И Голосовкер здесь... Давай, Мышенков, докладывай, до чего ты там договорился.
Все расселись, нагнали на лица скучное выражение, и Мышенков начал:
— На сегодняшний день у нас имеется полная договоренность с рестораном Мостропа номер семнадцать в отношении юбилейного банкета. Имеется только недоговорённость в отношении салата. Поскольку на сегодняшний день в отношении салата паяр цена стоит на один рубль дороже, чем на салат оливье, поскольку она лимитизуется ценой на консервированные крабы...
— Это «снатка»? — спросил с места Голосовкер.
— Чего ты?
— Я говорю — «снатка»! На жестянках с крабами почему-то всегда пишут «снатка».
— А-а!..— неопределённо протянул докладчик.
А я нетерпеливо добавил, думая о бане:
— Давайте, товарищи, не будем перебивать!..
Председательствующий Степанов еще раз постучал карандашом по чернильнице, и Мышенков продолжал:
— Я думаю, что в отношении салата мы можем обойтись оливье — почему? Потому что намечена другая рыба в лице тешки.
— Тешка — не лицо, а бок,— заметил с места член юбилейной комиссии Корепанов.— Рыбий бок.
Возник смешок. Степанов постучал карандашом, и докладчик закончил:
— Вот, собственно, и всё. В отношении остального мы имеем полную договорённость. Так что давайте зафиксируем оливье и — точка...
Почти все присутствующие закивали головами. Я повернулся к П. С. Чоботову и снисходительно шепнул ему:
— Сейчас двинем в Сандуны... Ну, кто был прав?
Но Чоботов задумчиво поводил у меня перед носом указательным пальцем.
— Подожди,— сказал он,— еще ни одного возражения не было. Сейчас кто-нибудь будет возражать с принципиальной точки зрения.
И действительно, не успел Чоботов закончить свои слова, как из дальнего угла комнаты протянулась рука и обиженный голос произнес:
— Степанов, дай мне высказаться, так сказать, по существу...
— Говори, товарищ Пузырёв.
— Я и буду говорить. Я, товарищи, не понимаю, почему в такой для всех нас радостный день, как юбилей товарища Забабурина, Петра Александровича...
— Он Андреевич, а не Александрович.
— Тем более. Почему мы должны в такой день идти куда-то в кабак, а не соединяться здесь, в этих стенах, в которых... с которыми... которые...
— Что — которые?
— Я так не могу говорить. Перебивают!
— Товарищи, давайте соблюдать этот... как его? — порядок.
— Вот именно. Я продолжаю. Почему нам не устроить ужин хозяйственным способом?
— А горячее кто будет готовить здесь?
— Дайте я ему отвечу! Пузырёву!.. Он же не о том говорит!..
— Товарищи, к порядку! Мышенков, ты выскажешься в заключительном слове. Продолжай, Пузырёв.
— Я сейчас кончу. Я считаю, что банкет должен быть здесь, а не где-то в ресторане. Здесь будет и уютнее и дешевле.
— Нет, не дешевле.
— Нет, дешевле!
— Нет, не дешевле!
— Товарищи, давайте к порядку. Думаю, что можно ставить на голосование...
Я опять наклонился к Чоботову и произнес далеко уже не с прежней уверенностью:
— Сейчас проголосуем и — айда!
Чоботов отрицательно покачал подбородком и заметил:
— Во всяком вопросе есть старожил, который обязательно разъяснит историю вопроса...
— Степанов, я хочу до голосования,— крикнул Голосовкер и, после утвердительного кивка председателя, начал: — Товарищи, я должен сказать, что товарищ Пузырёв, к сожалению, отсутствовал, когда мы утрясали этот вопрос на месткоме. И товарищ Пузырёв совершенно не знает, что мы имеем две резолюции: от пятого февраля и еще раньше — насчет того, чтобы чествование Забабурина проводить именно не в стенах нашего треста, но исключительно в ресторане... Я думаю, если покопаться в протоколах...
— Товарищи, не довольно ли нам копаться? — сердито сказал я.
Чоботов мягко остановил меня, положив руку на плечо, и шепнул:
— Подожди! Во-первых, докладчик еще не выразил своей обиды, и потом кто-нибудь еще заговорит не по существу вопроса.
— А разве это обязательно? — шепотом же осведомился я.
— Говорить не по существу? Без этого ни одно заседание не проходит.
Пока мы шептались с Чоботовым, Голосовкер кончил излагать историю вопроса, и говорил снова докладчик Мышенков — о салатах.
— ...и меня это удивляет,— гремел Мышенков,— удивляет прежде всего в отношении лично меня. Я считал, что имею договоренность с комиссией, и поэтому налаживал договорённость с рестораном в отношении ужина. Поэтому меня удивляет выступление Пузырёва именно в отношении...
Страсти разгорелись: Мышенков еще не кончил, а уже малознакомый мне товарищ из бухгалтерии трижды просил у председателя:
— Степанов, дай мне внести ясность!..
— Сейчас дам тебе внести ясность,— отмахивался председатель,— пусть только кончит... Ты кончил, Мышенков?.. Ну, Бумазейман, вноси свою ясность.
— Сейчас. Товарищи, мне хотелось бы внести ясность в это дело,— начал товарищ из бухгалтерии.— Мне кажется, товарищи, что пора уже как-то поставить вопрос о членских взносах.
— О каких взносах? — испуганно спросили двое-трое.
— О взносах в Мопр. Когда меня выбирали, товарищи, уполномоченным по Мопру, то все подбодряли: дескать, валяй, товарищ Бумазейман, действуй, товарищ Бумазейман, мы тебя поддержим, товарищ Бумазейман!.. А на самом деле что получается? Получается у всех задолженность, товарищи. Взять, например, докладчика — товарища Мышенкова. Четыре месяца задолженность. Скажите, это нормально? Или ты, товарищ Степанов. Пять месяцев...
Тут поднялся страшный шум. Перебивая друг друга, все стали требовать, чтобы о посторонних делах не говорили.
Я с почтительным восхищением оглянулся на П. С. Чоботова. П. С. Чоботов предвидел решительно все!
— П. С.,— тихо спросил я,— ну, скажи мне, что
произойдет дальше?
П. С. потёр себе переносицу и ответил:
— Теперь бы время выступить человеку со стороны. Человеку, вообще не имеющему отношения к нашему тресту.
Тут П. С. Чоботов огляделся и указал мне пальцем:
— Кто — этот, с рыжеватой бородкой?
— Понятия не имею,— отозвался я.— Первый раз его вижу.
— Ну вот он и будет говорить.
И точно: едва умолк шум, вызванный речью Бумазеймана о Мопре, рыжебородый незнакомец кашлянул и сделал шаг вперед.
— Товарищи! — сказал рыжебородый.— Я на вас смотрю и буквально удивляюсь. Буквально! Разве ж так делают с юбилеями? Вот у нас тоже был один юбилей в совхозе. Так мы что? Зарезали сами телка. Барана зарезали, восемь гусей. И безо всяких буквально салатов сами же всё...
— Кто — сами?!
— Откуда вы?!
— В чем дело?!
— Мы сами. Молочный совхоз в Бронницком районе...
— Товарищи, нельзя же так! У нас-то нету своих баранов!..
П. С. Чоботов наклонился к моему уху:
— А, пожалуй, и есть, а?
— А что сейчас будет? — хихикнув, спросил я Чоботова.
— Сейчас — вот увидишь — кто-нибудь скажет: «Я не хотел говорить, но меня разозлили...»
Председательствовавший Степанов вдруг налился кровью и застучал по столу кулаками. Стало несколько тише.
— Я не хотел выступать,— сердито прокричал Степанов,— но меня рассердили!..
И он произнес длинную речь, после которой человек восемь сказали:
— Теперь дай уж и мне!
Каюсь: в числе этих восьми был я сам.
Когда я, внезапно ощутив полемический пыл, нетерпеливо ожидал своей очереди говорить, П. С. Чоботов сказал мне:
— Вот этого я боялся больше всего. Если сказали: «дай уж и мне»,— значит, раньше десяти часов не кончится... Прощай, друг...
И Чоботов пошел к дверям. Я пытался его задержать:
— Подожди! Я только выскажусь, и пойдем...
Но Чоботов уже пробрался в коридор и оттуда сделал мне ручкой прощальный жест.
...На другой день Чоботов подошел к моему столу и, протягивая руку для пожатия, спросил:
— Ну, когда вчера кончилось? В одиннадцать?
— В половине первого,— отвернувшись, ответил я.
— По второму разу все говорили?
— Все. А Мышенков, я и еще этот — из Бронницкого совхоза — по третьему.
— Та-ак. А по личному поводу кто?
— Человек пять... И как это ты, П. С., все знаешь?
— Да уж знаю. Кто с кем сегодня не разговаривает?
— Синицын не разговаривает со Степановым и потом с Голосовкером.
— А заявления кто подавал? О разборе личного дела?
Тут я опустил голову и тихо произнес:
— Я...